«Былое»

(Русские в 1962 году)

Зима этого года была особенно суровая.

Крестьяне сидели дома, никому не хотелось высовывать носа на улицу. Дети перестали ходить в училище, а бабы совершали самые краткие рейсы: через улицу в гастрономический магазин или на электрическую станцию, с претензией и жалобой на вечную неисправность электрических проводов.

Дед Пантелей разлегся на теплой лежанке и, щуря старые глаза от электрической лампочки, поглядывал на сбившихся у его ног малышей.

– Ну, что же вам рассказать, мез-анфанчики? Что хотите слушать, пострелята?

– Старое что-нибудь, – попросила бойкая Аксюшка.

– Да что старое-то?

– Про губернаторов.

– Про-гу-бер-на-торов… – протянул добродушно-иронически старик. – И чевой-то вы их так полюбили? Вчера про губернатора, сегодня про губернатора…

– Чудно больно, – сказал Ванька, шмыгая носом.

– Ваня, – заметила мать, сидевшая на лавке с книгой в руках, – это еще что за безобразие? Носового платка нет, что ли?! Твой нос действует мне на нервы.

– Так про губернаторов? – прищурился дед Пантелей. – Правду рассказывать?

– Не тяни, дед, – сказала бойкая Аксюшка, – ты уже впадаешь в старческую болтливость, в маразм и испытываешь наше терпение.

– И что это за культурная девчонка, – захохотал дед. – Ну, слушайте, леди и джентельмены… “Это было давно… Я не помню, когда это было… Может быть, никогда…” – как сказал поэт. Итак, начнем с вятского губернатора Камышанского. Представьте себе, детки, что однажды он издает обязательное постановление такого рода: “Виновные в печатании, в хранении и распространении сочинений тенденциозного содержания подвергаются штрафу, с заменой тюремным заключением до трех месяцев”.

Ванькина мать Агафья подняла от книги голову и прислушалась.

– Позволь, отец, – заметила она, – но ведь тенденциозное сочинение не есть преступление. И Толстой был тенденциозен, и Достоевский в своем “Дневнике писателя”… Неужели же…

– Вот поди ж ты, – засмеялся дед, – и другие ему то же самое говорили. Да что поделаешь – чрезвычайное положение. А ведь законник был, кандидат в министры. Ум имел государственный.

Дед помолчал, пожевывая провалившимися губами.

– А то херсонский был губернатор. Уж я и фамилию его забыл. Бантыш, што ли… Так тот однажды оштрафовал газеты за телеграмму Петербургского телеграфного агентства из Англии, с речью какого-то английского деятеля. Что смеху было!

– Путаешь ты что-то, старый, – сказал Ванюшка. – Петербургское агентство ведь официальное. Заврался наш дед.

– Ваня! – укоризненно заметила Агафья.

Дед снисходительно усмехнулся:

– Ничего, то ли еще было. Как вспомнишь, и смех и грех. Владивостокский губернатор закрыл корейскую газету со статьей о Японии. Симферопольский вице-губернатор Масальский оштрафовал “Тавричанина” за перепечатки из “Нового Времени”… Такой был славный, тактичный. Он же гимназистов на улице ловил, которые ему фуражек не снимали. И арестовывал их. Те, бывало, клопики маленькие, плачут: “За что, дяденька?” – “А за то, что начальство не почитаете и меня на улице не узнаете”. – “Да мы с вами незнакомы”. – “А-а, незнакомы, посидите в каталажке, будете знакомы”. Веселый был человек.

Дед опустил голову и задумался. Лицо его осветилось тихой задушевной улыбкой.

– Муратова тамбовского тоже помню… Приглашали его однажды на официальный деловой обед… “Приеду, – говорит, – если только евреев за столом не будет”. – “Один будет, – говорят, – директор банка”. – “Значит, я не буду”. Такой был жизнерадостный…

Телефонный звонок перебил его рассказ.

Аксюшка подскочила к телефону и затараторила:

– Алло, кто говорит? Дядя Митяй? Отца нет. Он на собрании общества деятелей садовой культуры. Что? Какую книжку? Мопассана “Бель-ами”? Хорошо, я спрошу у мамы, – если она есть, она пришлет.

Аксюшка отошла от телефона и припала к дедовскому плечу:

– Еще, дедушка, что-нибудь о губернаторах.

– Ну, что же еще?

Дед рассмеялся:

– Нравится? Как это говорится: “Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил”… Толмачева одесского тоже помню. Благороднейший человек был, порывистый. Научнейшая натура. Когда изобрели препарат “606”, он им заинтересовался. “Кто, – спрашивает, – изобрел?” – “Эрлих”. – “Жид? Да не допущу же я, – говорит, – чтобы у меня в Одессе делались опыты с жидовским препаратом. Да не бывать этому! Да не опозорю же я города своего родного этим шарлатанством!” Очень отзывчивый был человек, крепкий.

Дед оживился:

– Думбадзе тоже помню. Тот был задумчивый.

– Как, дед, “задумчивый”?

– Задумается-задумается и скажет: “Есть у нас среди солдат евреи?” – “Есть”. – “Выслать их”. Купальщиц высылал, которые без костюмов купались; купальщиков, которые подглядывали. И всех по этапу, по этапу. Вкус большой к этапам имел… А раз, помню, ушел он из Ялты. Оделся в английский костюм и поехал по России. А журналу “Сатирикон” стало жаль его, что вот, мол, был человек старый при деле, а теперь без дела. Написали статью, пожалели. А он возьми и вернись в Ялту, когда журнал там получился. И что же вы думаете, дети: стали городовые по его приказу за газетчиками бегать, “Сатириконы” отбирать и рвать на клочки. Распорядительный был человек. Стойкий.

И долго еще раздавался монотонный, добродушный дедушкин голос. И долго слушали его притихшие, изумленные дети.

А за окном выла упорная сельская метель, слышались звуки автомобильных сирен и однотонное гудение дуговых фонарей на большой, занесенной снегом дороге. Ежилась, мерзла и отогревалась святая Русь.

(1) Так – при первой публикации в журнале “Сатирикон”, N 39, 1910 год.