Этот осколок константинопольской жизни мне хочется написать в благородной форме исторического романа – так он красочен.

Стояло ясное, погожее утро лета 1921 года.

Впрочем, нет, стоял вечер.

Автор начинает с утра только потому, что все русские исторические романы начинаются этой фразой.

А на самом деле стоял вечер, когда произошла завязка этого правдивого бытового романа.

Граф Безухов, не доложившись, неожиданно вошел в комнату жены и застал последнюю (она же была и первая у него) в объятиях своего друга князя Болконского.

Произошла ужасная сцена.

– Милостивый государь! – вскричал взбешенный муж.

– Милостивый государь!

– Вы знаете, что вами осквернен мой семейный очаг?!

– Здесь дама, прошу вас не возвышать голоса. Орет, сам не знает чего.

Закусив нижнюю губу, бледный граф молча сдернул со своей руки перчатку, сделал два шага по направлению к князю и бросил перчатку прямо в лицо врага.

– Надеюсь, вы понимаете, что это значит, – угрюмо сказал он.

– Готов к услугам, – холодно поклонившись, ответил князь Болконский.

– Мои секунданты будут у вас в десять часов утра.

– Хоть в девять, – с достоинством ответил князь, отыскивая свою шляпу.

По соглашению сторон поединок был решен на завтра на дуэльных пистолетах.

Выработав все условия и подробности, секундант графа, полковник Н., спросил у княжьего секунданта, гусарского корнета Ростова:

– Теперь последний вопрос: у вашего доверителя есть дуэльные пистолеты?

– Никаких нет.

– A у вас?

– Откуда, голубчик, я из Севастополя эвакуировался с маленьким ручным чемоданом… До дуэльных ли тут пистолетов!

– И у моего нету. Что ж теперь делать? Нельзя ли у кого-нибудь попросить на время? Например, у барона Берга?

– Нашли у кого просить! Барон на Пере “тещиными языками” торгует с лотка, неужели вы думаете, что у него удержалась такая ценная штука, как дуэльные пистолеты? Загнал!

Огорченные, разошлись секунданты по своим доверителям.

– Ну, что? – нетерпеливо спросил бледный, с горящими глазами граф Безухов. – Все готово? Когда?

– Черта с два готово! Пистолетов нет.

– Вот тебе раз! У барона Берга нет ли?

– “Тещины языки” есть у барона Берга. Не будете же вы драться “тещиными языками”!

– Может, в магазине можно купить, если недорого?

– Ваше сиятельство, что вы! В константинопольском магазине дуэльные пистолеты? Да на кой же их шут держать будут? Для греков, торгующих маслиной и халвой? Нашли тоже Онегиных! Они больше норовят друг друга по шее съездить, или еще проще – обсчитать на “пенды-грош”, а не дуэль. Уверяю вас, что среди местных греков нет ни Ленских, ни Печориных.

– Гм… дьявольски глупо… не отказаться же из-за этого от дуэли!

– Впрочем, попытаюсь пойти еще в одно место – в комиссионный магазин “Оказион”, – не найду ли там.

– Здравствуйте, чем могу услужить?

– У вас есть дуэльные пистолеты?

– Помилуйте, все есть. Ковры, картины, бриллианты, курительные трубки…

– На кой мне черт ваша курительная трубка! Из нее не выстрелишь.

– Пардон, стреляться хотите? Дуэль?

– Не я. Я по доверенности.

– Ага, так, так. Присядьте. Ну, желаю удачи. А пистолетики найдутся. Вам пару?

– Не четыре же. Это не кадриль танцевать.

– Нет, я в том смысле спросил, что, может, одним обойдетесь?

– Что вы за чушь городите! Какая же это дуэль с одним пистолетом!

– А почему же? Сначала первое лицо стреляет; ежели не попал, передает партнеру, тот стреляет – и так далее. Экономически-с…

– Подите вы! Сколько стоит пара?

– Для вас двести лир.

– Вы с ума сошли! Они и шестидесяти не стоят.

– Не могу-с. А пистолеты такие, что поставьте в затылок пятерых – насквозь пронижет.

– Ну, вот, для вашего удовольствия мы еще четыре пары дуэлистов подбирать будем! Уступите за сто.

– И разговора нет никакого.

– Ну, что?

– Черт его знает, с ума сошел человек. Он, может, из человеколюбия, но нельзя же драть двести лир за пару! Скажите, сколько вы ассигнуете?

– Ммм… Могу отдать все, что имею – сорок лир.

– Впрочем, с какой стати вы будете один нести все расходы! Вот еще – пусть противник примет на себя половину?

– Послушайте, удобно ли обращаться по… такому поводу?

– В Константинополе – все удобно. Я с него и за доктора половину сдеру…

Колесо завертелось. Полковник Н. пошел к корнету Ростову и потребовал, чтобы его доверитель, князь Болконский, заплатил свою часть за пистолеты – сорок лир. Корнет пошел к князю, у князя нашлось только двадцать пять лир. Корнет отправился к полковнику, но полковник нашел, что шансы не равны, и предложил взять доктора за счет князя; потом оба пошли в комиссионный магазин и стали торговаться.

Хозяин уступал за полтораста (без зарядов); секунданты давали шестьдесят с зарядами; не сойдясь, оба разошлись по своим доверителям за инструкциями; граф предложил полковнику Н. взять пистолеты напрокат; полковник отправился к корнету Ростову; оба отправились в комиссионный магазин; хозяин согласился напрокат, но попросил залог в полтораста лир; оба снова разошлись по доверителям; один из доверителей (граф) согласился дать в залог брошку жены (сто лир) с тем, чтобы князь Болконский доплатил остальное; корнет Ростов отправился к князю, но у князя оказалось всего-навсего пятнадцать лир; граф передал через своего секунданта, что князь саботирует дуэль, а князь ответил через своего секунданта, что бедность не саботаж, и что он если и задолжает графу за пистолеты, то впоследствии, когда будут деньги, отдаст. Граф чуть было не согласился, но жена его возмутилась. “С какой стати, – говорила она, – раз шансы не равны: если он тебя убьет, он этим самым освобождается от долга, а если ты его убьешь, ты с него ничего не получишь… Я вовсе не желаю терять на вашей дурацкой дуэли”. Граф возразил, что не дурацкое, а дело чести; графиня ответила в том смысле, что, дескать, какая честь, когда нечего есть. Из комиссионного магазина пришел мальчик и простодушно спросил: “А что те господа будут стрелять друг друга или отдумали, потому как, может, найдутся другие покупатели – так отдавать или нет?” Граф послал его к князю Болконскому, графиня послала его к черту, а он вместо этого раскрыл зонтик от дождя и побежал домой.

Наступала осень.

О, Ленские, Онегины, Печорины и Грушницкие!

Вам-то небось хорошо было выдерживать свой стиль и благородство, когда и пистолеты под рукой, и камердинеры собственные, и экипажи, и верховые лошади… “Дуэль, пожалуйста, такое-то место, такой-то час, деремся на пистолетах”. А попробуйте, милостивый государь, господин Ленский, пошататься по “оказионам”, да поторговаться до седьмого пота, да войти в сношения с Онегиным на предмет взятия на себя части расходов, да получить с Онегина отказ, потому что у него “юс-пара” в кармане… Тогда не “Умру ли я, стрелой пронзенный” запоете, а совсем из другой оперы:

Помереть не померла, Только время провела.

Бедные мы сделались, бедные…

И прилично-то уходить друг от друга не имеем возможности.

Трагедия русского писателя

Меня часто спрашивают:

– Почему вы торчите в Константинополе? Почему не уезжаете в Париж?

– Боюсь, – робко шепчу я.

– Вот чудак, чего же вы боитесь?

– Я – писатель. И потому боюсь оторваться от родной территории, боюсь потерять связь с родным языком.

– Эва, да какая же эта родная территория – Константинополь!

– Помилуйте, никакой разницы. Проходишь мимо автомобиля – шофер кричит: “Пожалуйте, господин”. Цветы тебе предлагают, говорят: “Не купите ли цветочков?” Рядом: “Пончики замечательные”. В ресторан зашел – со швейцаром о Достоевском поговорил, в шантан пойдешь – слышишь:

Матреха, брось свои замашки, Скорей тангу со мной танцуй…

Подлинно черноземная Россия.

– Так вы думаете, что в Париже разучитесь писать по-русски?

– Тому есть примеры, – печально улыбнулся я.

– А именно?

Не отнекиваясь, не ломаясь, я тут же рассказал одну грустную историю.

О русском писателе

Русский пароход покидал русские берега, отправляясь за границу. Опершись о борт, стоял русский писатель рядом со своей женой и тихо говорил:

– Прощай, моя бедная, истерзанная родина. Уже на горизонте маячит Эйфелева башня, Нотр Дам, Итальянский бульвар, но еще не скрылась из глаз моих ты, моя старая, добрая, так любимая мной Россия. И на чужбине я буду помнить твои маленькие церковки и зеленые монастыри, буду помнить тебя, холодный красавец Петербург, твои улицы, дома, буду помнить “Медведя” на Конюшенной, где так хорошо было запить расстегай рюмкой рябиновой. На всю жизнь врежешься ты в мозг мой – моя смешная, нелепая, бесконечно любимая Россия!

Жена стояла тут же – слушала эти писательские слова – и плакала.

Прошел год.

У русского писателя была уже квартирка на бульваре Гренелль и служба на улице Марбеф; многие шоферы такси уже кивали ему головой, как старому знакомому, уже у него было свое излюбленное кафе на улице Пигаль и кабачок на улице Сен-Мишель, где он облюбовал рагу из кролика и совсем недурное “ординер” (1).

Пришел он однажды домой после кролика, после “ординера”, сел за письменный стол, подумал и, тряхнув головой, решил написать рассказ о своей дорогой родине.

– Что ты хочешь делать? – спросила жена.

– Хочу рассказ писать.

– О чем?

– О России.

– О че-о-ем?

– Господи боже ты мой, глуха ты, что ли? О Рос-сии-иии.

– Кальмэ ву, же ву при (2). Что же ты можешь писать о России?

– Мало ли что. Начну так: “Шел унылый, скучный дождь, который только и может идти в Петербурге. Высокий молодой человек шагал по пустынной в это время дня Дерибасовской…”

– Постой, разве такая улица есть в Петербурге?

– А черт его знает! Знакомое словцо. Впрочем, поставлю для верности – Невскую улицу. Итак: “Высокий молодой человек шагал по Невской улице, свернул на Конюшенную и вошел, потирая руки, к “Медведю”. – Что, холодно вам? – спросил метрдотель, подавая карточку. – О да, – возразил молодой сей господин. – Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм”.

– Послушай, – робко возразила жена, – разве есть такое слово “замерзавец”?

– Ну да. Человек, который быстро замерзает, суть замерзавец. Пишу дальше: “ – Очень вас прошу, – сказал этот молодой господин, – подайте мне один застегай с немножечком пуассон фрэ (3) и одну рюмку рабиновку”.

– Кто такое рабиновка?

– Это такое… дю водка.

– А по-моему, это еврейская фамилия: Рабиновка – жена Рабиновича.

– Ты так думаешь?.. Гм… Как трудно писать по-русски!

И принялся грызть перо.

Грыз до утра.

И еще год пронесся над писателем и его женой.

Писатель пополнел, округлился, завел свой автомобиль – вообще, та вечерняя газета, где он вел парижскую хронику, щедро оплачивала его – “се селебр рюсс” (4).

Однажды он возвращался вечером из ресторана, где оркестр ни с того ни с сего сыграл “Боже, царя храни”.

Знакомая мелодия навеяла целый ряд мыслей о России.

“О, нотр повр Рюсси (5), – печально думал он. – Когда я приходить домой, я что-нибудь будить писать о наша славненькая матучка Руссии”.

Пришел. Сел. Написал.

“Была большая дождика. Погода был то, это называй веритабль петербуржьен (6). Один молодой господин ходил по одна улица по имени сей улица Крещиатик. Ему очень хотелось манжэ (7). Он, заходишь на Конюшню, сесть на Медведя и поехать в ресторан где скажишь: – Гарсон (8), рабинович и одна застегайчик с ухами”.

Я кончил.

Мой собеседник сидел, совсем раздавленный этой тяжелой историей.

Оборванный господин в красной феске подошел к нам и хрипло сказал:

– А что, ребятежь, нет ли у кого прикурить цигарки?

– Да, – ухмыльнулся мой собеседник, – трудно вам уехать из русского города.